Времен Очаковских... а в чем, собственно, разница?

Времен Очаковских... а в чем, собственно, разница?

Определенный вопрос перед читателем ставит тот момент, что Чацкий бранит "забытые газеты времен Очаковских и покоренья Крыма" - то есть 1780-х гг. - как источник, из которого недопустимо черпать суждения. У него в этой реплике означенные газеты выступают как символ чего-то скверного, присущего разве что былому, а им, Чацким, отвергаемого.

А хитрость заключается в том, что все обличительные монологи и замечания Чацкого сами-то не выходят из пределов тех самых газет. Что он бичует? Шкурно-нерадиво-корыстное отношение к службе; безответственно-небрежительное и жестокое поведение душевладельцев по отношению к их крепостным; подличанье ради шкурного интересна перед сильными, будь они хоть негодяи; бездумное преклонение перед иностранщиной, в том числе в одежде и быту. Вот и все. Он ни единым словом не касается ни монархии (скорее уж наоборот - фраза "жалуют их скупо государи" приводится им в качестве дополнительной демонстрации полного ничтожества Максим-Петровичей, "государи" здесь правильные и просвещенные, стоящие на страже истинной службы, не принимающие подличанья), ни зависимости крестьянства от помещиков, ни сословного строя.

Позвольте, да ведь все, что он говорит, шаг в шаг - общие места пропаганды екатерининского времени, тех самых газет времен Очаковских и покоренья Крыма! Кто только не печатал при Екатерине (начиная с нее самой) вот это самое - и про службу, и про должные нормы обращения с крепостными, и про недопустимость обезьянничанья у иностранцев и поставления иностранного выше русского? Князь Потемкин самолично вводил новую форму, более отличную от европейской, нежели ранее, в пользу удобства солдат. Соответствующие монологи и реплики Чацкого вполне могли бы быть напечатаны в сатирических изданиях времен Екатерины - и в журнале самой Екатерины, и в журналах легально-оппозиционных кругов, надеявшихся на наследника. Ведь разница между текстами Екатерины и Фонвизина вовсе не в том, что Екатерина выхваляет то, что Фонвизин бичует. Бичуют они одно и то же. Разница заключалась в том, что Екатерина стремилась проводить ту линию, что в ее правление все идет лучше и лучше, и означенное бичуемое изживается под ее мудрым и попечительным правлением; оппозиция же стремилась дать понять, что Екатерина попустительствует и поощряет то, что на словах бичует, и под ее развратным и тщеславным правлением это самое бичуемое вовсе не изживается, а господствует, и виной тому она и есть. Таковое расхождение, естественно, делало Екатерину и оппозицию большими неприятелями, но вот с обличениями Чацкого согласились бы обе стороны.

Но как бы ни оценивать Екатерину, в газетах-то времен Очакова и покоренья Крыма бичевали все то же, что бичует перед зрителем Чацкий, и одобряли то, что Чацкий этому бичуемому с одобрением противопоставляет. При Екатерине печать отнюдь не учила, что помещик имеет моральное право распродавать своих людей поодиночке, ежели ему деньги надобны, или что на службе надо не служить, а подслуживаться. Какова бы ни была жизнь, печать учила прямо противоположному, и при полном одобрении цензуры на всю страну печатались истории о том, как кайзер Йозеф своей надзаконной властью строжайше наказывает своих бар за несправедливые насилия над их крепостными (даром, что эти насилия за пределы формальных свободных полномочий бар по отношению к их крепостным и не выходили).

Почему же тогда Чацкий отзывается о суждениях газет времен Очакова и покоренья Крыма с таким презрением и неприятием? Точнее, зачем Грибоедов ему эту фразу вставил в уста?
Да вот именно для того, чтобы читатель (внимательный читатель его времени) заприметил: эге, Чацкий-то сам говорит ровно то, что в тех газетах печатали, но газеты эти для него - вчерашний день, достойный посмеяния. Стало быть, он пошел дальше этих газет, - к той части обличений и идей, которую он оглашает и которая как раз совпадает с тем, что писалось в тех газетах, он, значит, в душе прибавил нечто еще большее, что с идеологией тех газет как раз несовместимо, но этой части он не оглашает. А почему же не оглашает? Остается считать, что потому не оглашает, что эта часть антагонистична порядкам и требованиям правительства текущего времени, так что ее он оглашать перед Фамусовым и Ко и не собирается - чтобы те не начали его поносить как карбонария уже с известным правом, а не просто в абсурдном раздражении, как Фамусов (который потому и ругает его карбонарием, что не знает, к чему в его словах иначе и придраться-то - не терять же полностью лицо, объясняя прямым текстом в ответ на монологи Чацкого, что вот именно не о пользе службы и престола надо думать, а только о своей утробе!).
Естественно, не мог прямым текстом прописать _эту_ часть идей Чацкого и сам Грибоедов - поскольку ее=то цензура не пропустила бы с гарантией.

Итак, Грибоедов реплику про газеты времен Екатерины вставил именно потому, что без нее читатель и под лупой не нашел бы в Чацком отличий от честного просвещенного абсолютиста с идеями на манер самой Екатерины, от идеологи "времен Очаковских и покоренья Крыма". А с такой репликой читатель волей-неволей должен допереть, - по только что приведенной нами логике, - что, стало быть, убеждения Чацкого с этой идеологией все же несовместны, а раз при этом всё, что он говорит, с ней не только не несовместно, а просто ее воспроизводит, то, значит, какие-то ключевые идеи Чацкого - те самые, что несовместны с идеологией Екатерины, - не может высказать по имеющимся обстоятельствам ни сам Чацкий в рамках сюжета, ни его автор в рамках реальной российской жизни.

Остается только понять, что же это за неоглашенные Чацким дополнительные ключевые идеи. И вот тут Грибоедов, вынужденный применяться к цензуре и порядкам отечества (по которым и в рукописные сочинения нельзя было крамолы вносить), поневоле оставил слабый пункт: читателю оставалось достраивать эти неоглашенные идеи в меру своих желаний и фантазии. Соответственно, читатель легко бы мог представить Чацкого, так сказать, декабристом / продекабристом, сторонником конституции или республики и пр. Что, собственно, и происходит массово последние 190 лет.

Однако всякий, знающий биографию Грибоедова, знает и то, что 1) Чацкого он сделал своим рупоро и альтер эго, снабдив его множеством автобиографических черт (и в письме Катенину по поводу Чацкого он явным образом защищает разом Чацкого и самого себя, поскольку отводит он от Чацкого ровно те упреки Катенина, которые другими лицами адресовались ему самому, Грибоедову, до всякого "горя"); 2) сам никогда декабристом и продекабристом не был, а был просвещенным абсолютистом - только нового типа, не екатерининского, а александровторовского. Цели у таких людей были те же самые, что провозглашала Екатерина, и их Чацкий как раз оглашает. Но, в прямую противоположность Екатерине, они считали, что эти цели несовместимы с теми средствами, которые сама Екатерина подавала, в духе времени, как и допустимые, и наилучшие - а именно, с отсутствием серьезных правовых гарантий неприкосновенности зависимого по отношению к управляющему им (крестьянина - к помещику, любого подданного - к государству и государю). Альфой и омегой времен Екатерины было то убеждение (общее в разной степени для нее, Фридриха II, Йозефа II, Тюрго...), что польза людей требует того, чтобы начальство имело не ограничиваемые формально права направлять, поправлять, наказывать подчиненных. В душе, правда, Екатерина считала, что вообще-то это не самый лучший вариант (и потому тишком говорила, что душой она республиканка), но вот в данных обстоятельствах иначе никак - а уж наружно она одобряла вышеуказанный патриархальный подход и как принцип.
Вот в этом отношении люди вроде Александра II радикально ее идеи пересмотрели. Они считали, что для ограждения людей от недопустимого зла, причиняемого им их "начальниками" (будь то родители по отношению к детям, помещики по отношению к зависимым крестьянам, государства по отношению к подданным), необходимо частично связать руки самим начальникам - гарантировать зависимым свободу поступать в определенных рамках по своей воле, уж хороша эта воля или плоха; в это начальство не должно было отныне вмешиваться, даже если считало, что люди ведут себя тут плохо. Методы вмешательства тоже ограничивались по той же логике: от определенных приемов зависимые должны были быть гарантированы, веди они себя плохо или хорошо. Обычные хорошие администраторы времен Екатерины и Йозефа встретили бы такую идею в штыки: то есть как это так - начальство видит, что подвластные ведут себя не так, как следует, и не имеет полномочий это пресекать, потому что-де в этом вот вопросе подвластные "в домике"?! Государство гарантирует людям возможность в определенных пределах вести себя ПЛОХО, и обязуется им в этом не мешать? Да как это такое допустить? Надо, чтобы вмешиваться силой можно было _во все_, по-патриархальному, потому что если отказаться от этого принципа, то и выйдет, что государство гарантирует подданным право в каких-то рамках вести себя ПЛОХО по своему произволу - и никто им и помешать не сможет в этом.
А просвещенные абсолютисты типа Александра II отвечали бы им, что именно так и надо, поскольку единственная альтернатива этому, кажущаяся столь естественной этим администраторам, является вдесятеро худшим злом, - а именно, предоставлением начальству права по-патриархальному, по ревправосознанию перекраивать и регламентировать любые сферы жизни подданных, обеспечивая это силой - что ничем не отличается от положения ребенка перед лицом родителя, но только когда речь идет о взрослых, такая штука называется рабством. И да, так точно, права и свободы - это права и свободы поступать в определенных пределах _плохо_. И все равно они необходимы.

Современному цивилизованному человеку все это настолько очевидно, что он об этом и не думает никогда. Разве что когда какой-нибудь Клайв Льюис прилезет ему напоминать, что свобода - это по определению свобода поступать, в том числе, и плохо, и потому такая свобода недопустима и должна быть заменена тотальным внутренним подчинением внешнему эталону, объявленному благом, и вот это и есть истинная свобода, свобода свободно следовать Добру - тогда, ежели данный современный человек вообще утрудится понять это построение (что бывает редко), он сплюнет, обзовет Льюиса тихим незлым словом и поскачет себе дальше.
Но это сейчас. А в XVIII веке идея _гарантировать подданным определенную независимость_ = гарантировать им право беспрепятственно хоть в чем-то поступать плохо - вызвала бы прямой родимчик. Как так? Мы понимаем, что с подданными надо обращаться снисходительнее, милосерднее, просвещеннее, попечительнее, с большим вниманием к их желаниям, чем это считалось раньше. Но отказаться от самого принципа допустимости вмешательства и перекраивания чего угодно ад хок? Нет, это никак нельзя. Конечно, это вмешательство надо осуществлять на более гуманных и разумных началах, чем раньше; конечно, его надо осуществлять ради интересов самих подданных, а не ради обеспечения интересов государства _за счет_ поданных, как раньше; конечно, им не надо злоупотреблять, а вот раньше им злоупотребляли и считали, что это вовсе не злоупотребление, а благоупотребление - вот этого всего не надо. Но не более. До Марии-Терезии цыган за появление на территории Австрийской монархии карали по закону беспощадно (взрослых обоего пола - смертью), Мария-Терезия это отменила и признала цыган подданными, но запретила межцыганские браки, чтобы диких асоциальных цыган ассимилировать; это перебор, решает Йозеф, тоже и цыгане люди, нельзя им вовсе запрещать друг на друге жениться, хоть, конечно, общественно-полезнее, чтобы они этого не делали, а полной свободы брака вообще нет в стране, - но пусть уж женятся друг на друге, только при соблюдении определенных условий. Но вовсе, в принципе отказаться от права государства (а где-то - и родителя, и помещика) ad hoc решать и перерешать, кому на ком дозволять жениться или нет, гарантировать подданным хоть в каких-то пределах право решать это самим по своему произволу - это-то как можно?

По сравнению с абсолютистским государством и "регулярным государством" XVII - начала XVIII века, которое орудовало зверски, пределов в средствах и размахе вмешательства знать не хотело и этим упивалось, а подданных рассматривало просто как кормовую базу, - просвещенный абсолютизм а-ля Фридрих - Екатерина - Йозеф был просто феерической переменой. Евроепейское общество человечности и заботы о подданных основала именно эта генерация - хотя сама она была рождена и росла под властью людей совершенно иного типа (утрированный пример - соотношение Фридриха II с его батюшкой). Честь им и хвала. Но в первой половине XIX века появилась новая генерация просвещенных абсолютистов, считавшая необходимым пойти дальше, отказаться от патриархальности и гарантировать подданным четкие права и свободы = сферы, в принципе свободные от попечительного и корректирующего вмешательства начальства. Эти права и свободы не должны были быть столь велики, чтобы посягать на верховное правление или отменять сословия - потому-то эта программа не была ни конституционной, ни свободо-равенство-братской. Судить о такой программе лучше всего по Александру II (а предтечи у нее находились, только намного более скромные, и в XVIII веке, например, Безбородко, считавший, что вот определенные вольности дворянам и городам - то есть те самые известные гарантии - Екатерина дать успела, а крестьянам - нет, и это надо немедленно исправить).

Грибоедов придерживался именно этой программы, которую кратко сам сформулировал в строках "По духу времени и вкусу он ненавидел слово "раб"". Раб - это как раз тот, в чью жизнь господин имеет право влезать как угодно, куда угодно, с чем угодно. Любой житель России 1820 г. - раб государства, крестьянин - раб помещика... Вот с этим и надо покончить, просто потому, что это само по себе нетерпимо, - а кроме того, без этого и все правильные лозунги Екатерины - честная администрация, ответственное и человеческое обращение администраторов с обывателями, помещиков с крестьянами и т.д. - останутся в основном невыполненными благопожеланиями.

Коль скоро так думал Грибоедов, то именно это и должен был думать Чацкий. Поскольку Империя до смерти Николая I держалась прямо противоположного взгляда, былого взгляда "патриархальных просвещенных абсолютистов", да еще все ужесточая и ужесточая его, пока фактически не выхолостили - так что регламентация, воспитабль и упоение им съели и заботу о подданных, и милосердие и снисходительность, и льготы и щедроты - и подменили их, став из средства их обеспечения фактической самоцелью, им враждебной, -
по этим причинам озвучить прямо свои идеи насчет введения для социально младших известных гарантий от социально старших, подданных от государства = наделения людей правами и свободами, не мог ни Грибоедов, ни его герой.

Поэтому Грибоедову пришлось решать двоякую задачу. С одной стороны, надо было как-то обозначить - не выговаривая ее! - всю принципиальную разницу между новым просвещенным абсолютизмом Чацкого и старым - Екатерины (по крайней мере, официальной Екатерины, а не Екатерины-в-душе). Эту задачу Грибоедов блестяще решил вышеуказанным приемом: тем, что оглашает-то Чацкий только то, что оглашали и при Екатерине, но в то же время "газеты времен Очакова и покоренья Крыма" третирует как нечто давно протухшее. Значит... см. выше.

С другой стороны, надо было как-то обозначить то, что это самое новое, несовместимое со старой (= по-прежнему действующей) версией просвещенного абсолютизма, что хранит в душе, но не оглашает Чацкий, - это не "декабристское", конституционное или республиканское новое, а именно то новое, что потом исповедовал Александр II.

С этой задачей, скажем сразу, Грибоедову справиться фактически не удалось: раз за разом Чацкого видели ~декабристом. Но решить ее Грибоедов старался - тоже при помощи введения ограничительного репера, на этот раз в виде Репетилова и его тайного общества. Репетилов и это его тайное общество - пародия на преддекабристские организации типа Союза Благоденствия, и тем, что Чацкий презрительно и насмешливо все это отвергает, он, по мысли Грибоедова, должен был явно для читателя/зрителя обозначить то, что он-то не ~декабрист, и, значит, отошел от старого патриархального просвещенного абсолютизма не в идеалы 1789 года или Риеговщины, а в нечто иное, антагонистичное ОБОИМ противоборстовавшим вариантам конца XVIII века - просвещенному абсолютизму старого образца и революции конституционалистов а-ля 1789 или Риего.

Но тут-то Грибоедова и подстерегала ловушка. Репетилов и его тайное общество могли трактоваться двояко: как "обезьянничающие" (говорящая фамилия от repeter, "повторять", тупо подражать) с европейских революционеров, - тогда это декабристы, и Чацкий отвергает их (Грибоедов имел в виду именно это); и как "обезьянничающие" с самих декабристов - тогда это не декабристы, а какие-то скверные подражатели декабристов, и Чацкий отвергает именно этих подражателей. Отсюда легко сделать следующий шаг и решить, что настоящим декабристам он как раз сочувствует всей душой. На этой идее передовые люди следующих поколений и остановились.